лишение фандомной невинности Х-х

[ihuli]

Я первый раз пишу по Догсам, я хреново знаю канон и русский язык. С делайте мне трепанацию черепа или сожгите на костре, но я все-таки выкладываю это. Аминь.

Нилл, церковь и человек-который-никогда-не-сможет-читать-книги

У Нилл нет голоса.
В светлых волосах путаются солнечные лучи, в пшеничных прядях играют блики. Они нежные и теплые, греют немного шею, останавливаются на носу — смешно-смешно, и хочется жмурится-щурится, опускать пальцы-ладони в этот световой поток, с кружащимся внутри калейдоскопом пыли. И кажется, что от света становится чуточку теплее, пусть и на улице всего десять градусов, а по нефу гуляют сквозняки.
У Нилл нет голоса, но ей отчаянно хочется смеяться - громко-громко, и петь. Церковный дух пронизывает её, почти как в тот день, когда Хайне забрал её из квартала удовольствий: едва ступив на порог, она не смогла поднять глаз. На неё свалилась тяжесть - обволакивающая и тяжелая, но, одновременно с этим, чистая.
Из-за отсутствия голоса, она может лишь улыбаться, и улыбка её - волшебная легкость, в ней находят утешенье и Хайне, и Наото, и Бадоу... и даже падре, и Лиза... и прихожане, глядя на Нилл, вздыхают невольно, скрещивают руки на груди, и прячут влажные (девушки. женщины?) и пристыженные? (парни. мужчины?), опуская голову. Они молятся, и губы Нилл тоже беззвучно шепчут молитвы. Их души свободны от тяжкого груза, и, выходя из церкви, они расправляют плечи; с их сердец снята ржавчина горечи - такая же тускло-коричневая, как и осень на улицах (стелются под подошвами тяжелых ботинок прохожих намертво склеенные грязью покрашенные ею листья). Иногда она слушает истории чужих грехов вместо падре - он может уйти выпить кофе, или чего покрепче, или же лень просто, - и вот тогда её лицо становится серьезным и немного печальным. А в конце, когда исповедующийся смотрит на неё вопросительным взглядом, по губам Нилл снова скользит улыбка. Легкая. Я нема, дядюшка. Вы не услышите моего голоса, дядюшка. Тогда она берет крепкую, жилистую руку - совсем-совсем легко, Нилл не хочет нарушать чужие барьеры, не хочет проскальзывать, как волшебная легкость её улыбки, в чужие души: она просто хочет помочь - и начинает водить указательным пальцем по ладони. "Бла-женны грешники, ибо покаются". Дядюшка смотрит на неё удивленно, благодарно, и руку уже не пытается одернуть. "Все твои грехи отпущены".
- Ты ведь не священник, - говорит дядюшка.
Нилл смотрит на него сверху вниз, и виновато опускает глаза, чертит на ладони - "твои грехи отпущены Богом".
- Ты разговариваешь с ним? - приподнимает бровь дядюшка.
Нилл чертит снова - "нет. Я просто знаю".
- А ты-то меня прощаешь?
"Бог прощает", - чертит Нилл и выпускает из бледных пальцев чужую руку. Улыбается. Кладет руку на грудь, кланяется - прощаю, дядюшка, прощаю. И отходит снова в поток света с кружащимися в нем пылинками - в волосах свет, в глазах свет, и вокруг - свет.
- Так ты ангел?
Она легонько трогает правое крыло и отрицательно качает головой. Ну что вы, думает Нилл, какой же из меня ангел.
Дядюшка, чьи грехи настигнут его чуть позже, уходит счастливым.
У Нилл нету голоса, она читает книги про Жанну Д'Арк, просит падре научить играть её на пианино. Тот лишь смеется.
- С чего ты решила, что я умею играть?
У вас длинные пальцы, пишет Нилл на тыльной стороне его ладони. Эрнест Раммштайнер смеется громче, говорит:
- У тебя младенческая логика.
"Я-вам-почитаю-очень-прошу-пожалуйста-научите".
Она должна бы бояться падре - известный же извращенец, а она - девушка из квартала удовольствий, и пристает он - иногда - к ней как-то подозрительно, но все это улетучивается после недели пребывания в церкви ("Здесь не может находится плохих людей", - чертит она тогда на руке Хайне; "Мы все очень плохие" - у него лающий смех и серьёзные глаза), и теперь, когда падре, чуть подумав, кивает, радостно улыбается.
И улыбка тут же тухнет - он же слеп, вспоминает Нилл, он не может увидеть. И тогда она рисует невидимую улыбающуюся рожицу на его коже.
Эрнест Раммштайнер хмыкает и тянет её за руку в помещение с пианино. Хайне подозрительно смотрит на это все, но Нилл успокаивающе улыбается. Хайне переключает внимание на Бадоу, что-то рассказывающего о Мими.
Когда Нилл, довольно жмурясь, закрывает пианино и открывает заранее приготовленную книжку, падре протягивает руку. Она абсолютно не думает о том, что это будет долго, или - неудобно. Просто просматривает строчку, а после - пишет её невидимыми буквами на чужом запястье, на венах и на ладони, надеясь, что высечет эти слова и в памяти у Эрнста Раммштайнера.
А после, вспоминает, что не хотела воротить ничью душу. Она же не ангел, в конце-концов.